Неточные совпадения
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как
пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой
бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же
пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика и
баб, да тройку не сумеет: лошадей «не проходили в классе».
Между сплетень
Такую речь сболтнула птица-баба, —
Что плавая в заливе Ленкоранском,
В Гилянских ли озерах, уж не помню,
У
пьяного оборвыша факира
И солнышка горячий разговор
Услышала о том, что будто Солнце
Сбирается сгубить Снегурку; только
И ждет того, чтоб заронить ей в сердце
Лучом своим огонь любви; тогда
Спасенья нет Снегурочке, Ярило
Сожжет ее, испепелит, растопит.
Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как
пьяный жид давал
бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…
Мужики галдели,
бабы визжали, и стонала, кажется, сама земля от этого
пьяного веселья.
«Ах, проклятые
бабы! — начал сердиться писарь. — Это им поп Макар навозит новостей из Заполья, да
пьяный Карла болтает. Этакое зелье эти самые
бабы! До всего-то им дело».
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная
баба Ворониха. Она появлялась в праздники, огромная, растрепанная,
пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя в ворота домов, за углы, в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
Эта тулянка Лукерья была сердитая
баба и любила покомандовать над
пьяными мужиками, а своего Тереха, по великорусскому обычаю, совсем под голик загнала.
— Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы ж мене,
бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! — Она кинулась было целовать ему руку. — Та я же знаю, що вы не гордый, як другие паны. Ну, дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
Этот — грамотный, расторопный и жуликоватый с быстрым складным говорком — не был ли он раньше в половых?» И видно было также, что их действительно пригнали, что еще несколько дней тому назад их с воем и причитаниями провожали
бабы и дети и что они сами молодечествовали и крепились, чтобы не заплакать сквозь
пьяный рекрутский угар…
Сидит в углу толсторожая торговка Лысуха,
баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на
пьяном лице; смотрит в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, — не может почему-то выпить.
Один такой внезапный черт, в полной адской форме, с рогами и когтями, дочиста обобрал двух
баб,
пьяного кузнеца и совершенно трезвого приказного, ходившего на ночное свидание с купеческою дочерью.
— Барыня милая, Софья Ефимовна, простите вы меня,
бабу пьяную. А только, что я вам скажу, послушайте-ка. Вот вы к ним ходите, а знаете, что она про вашу сестрицу говорит? И кому же? Мне,
пьяной сапожнице! Зачем? Чтобы я всем рассказала, вот зачем!
Есть такие натуры, которым в особенную радость и веселье бывают довольно странные вещи. Гримасы
пьяного мужика, человек, споткнувшийся и упавший на улице, перебранка двух
баб и проч. и проч. на эту тему производят иногда в иных людях самый добродушный восторг, неизвестно почему. Толстяк-помещик принадлежал именно к такого рода натурам. Мало-помалу его физиономия из грозной и угрюмой стала делаться довольной и ласковой и, наконец, совсем прояснилась.
В ином месте
баба, сама еле держась на ногах, с плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно
пьяного мужа…
Один Пестерь делался все мрачнее и мрачнее, а когда
бабы не вытерпели и заголосили какую-то безобразную
пьяную песню, он, не выпуская изо рта своей трубки с медной цепочкой, процедил только одно слово: «У… язвы!..» Кто бы мог подумать, что этот свирепый субъект являлся самым живым источником козловых ботинок и кумачных платков, в чем убедилась личным опытом даже Домашка, всего третьего дня получившая от Пестеря зеленые стеклянные бусы.
— Их — ты!.. Выгнали меня
бабы! Пошёл, кричат, вон, изверг неестественный! Морда, говорят,
пьяная… Я не сержусь… я терпеливый… Ругай меня, бей! только дай мне пожить немножко!.. дай, пожалуйста! Эхма! Братья! Всем пожить хочется, — вот в чём штука! У всех душа одинакова, что у Васьки, что у Якова!..
Бабу Матицу звали бранным словом; когда она напивалась
пьяная, её толкали, били; однажды она, выпивши, села под окно кухни, а повар облил её помоями…
Думается, что лихой наездник Аполлон, правящий четверкой коней со своей колесницей над фронтоном театра, кричит: «Вот дураки! Чем зря кружиться, сняли бы с середнего пролета кусок веревки — и вся недолга!» И ругается греческий бог, как
пьяный кучер, потому что он давно омосквичился, а в Москве все кучера пьяницы, а трезвых только два: один вот этот, на Большом театре, а другой на «Трухмальных» воротах у Тверской заставы, да и то потому, что тот не настоящий кучер, а «
баба с калачом».
Когда же, оставивши сына,
Он с
бабой в деревню входил:
«Как
пьяных, шатает кручина!
Гляди-тко!..» — народ говорил.
Беседы дяди Петра напоминали Евсею материны сказки; кузнец тоже, должно быть, видел в огне горна и чертей, и бога, и всю страшную человеческую жизнь, оттого он и плакал постоянно. Евсей слушал его речи, легко запоминал их, они одевали его сердце в жуткий трепет ожидания, и в нём всё более крепла надежда, что однажды он увидит что-то не похожее на жизнь в селе, на
пьяных мужиков, злых
баб, крикливых ребятишек, нечто ласковое и серьёзное, точно церковная служба.
Те же бутылки водки с единственной закуской — огурцом и черным хлебом, те же лица,
пьяные, зверские, забитые, молодые и старые, те же хриплые голоса, тот же визг избиваемых
баб (по-здешнему «теток»), сидящих частью в одиночку, частью гурьбой в заднем углу «залы», с своими «котами».
Но что же! он ее увидел 6 лет спустя… увы! она сделалась дюжей толстой
бабою, он видел, как она колотила слюнявых ребят, мела избу, бранила
пьяного мужа самыми отвратительными речами… очарование разлетелось как дым; настоящее отравило прелесть минувшего, с этих пор он не мог вообразить Анюту, иначе как рядом с этой отвратительной женщиной, он должен был изгладить из своей памяти как умершую эту живую, черноглазую, чернобровую девочку… и принес эту жертву своему самолюбию, почти безо всякого сожаления.
Что мне было делать? Чёртова
баба с
пьяных глаз в самом деле могла пойти в войсковую избу, и тогда станичное начальство, строгое к разному странствующему люду, арестовало бы нас. Кто знает, что могло выйти из этого ареста для меня и Шакро!
Однажды в какой-то станице он вытащил из моей котомки с большим трудом, тайно от него скопленные пять рублей и вечером явился, в дом, где я работал в огороде,
пьяный и с какой-то толстой бабой-казачкой, которая поздоровалась со мной так...
С рассвета до позднего вечера у амбаров кричали мужики и
бабы, сдавая лён; у трактира, на берегу Ватаракши, открытого одним из бесчисленных Морозовых, звучали
пьяные песни, визжала гармоника.
Кукушкин был безземелен, женат на
пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой, сильной и злой. Избу свою он сдал кузнецу, а сам жил в бане, работая у Панкова. Он очень любил новости, а когда их не было — сам выдумывал разные истории, нанизывая их всегда на одну нить.
— Вон еще, холодной водой обливать, словно
пьяного мужика, — подхватила
баба. — Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.
— Мишка! Стакан! — закричал он. — Хозяин! Друг ты мой любезный! Вот радость-то, право!.. — вскричал он, заваливаясь
пьяною головой в телегу, и начал угощать мужиков и
баб водкою. Мужики выпили,
бабы отказывались. — Родные вы мои, чем мне вас одарить? — восклицал Алеха, обнимая старух.
Идет
баба пьяная,
Издаля смеется, —
Это она самая,
По ком сердце бьется?…
Его слушали с интересом и не без зависти. Редьку все знали — она жила недалеко под горой и недавно только отсидела несколько месяцев за вторую кражу. Это была «бывшая» кормилица, высокая и дородная деревенская
баба, с рябым лицом и очень красивыми, хотя всегда
пьяными глазами.
Началися толки рьяные,
Посреди села базар,
Бабы ходят словно
пьяные,
Друг у дружки рвут товар.
Старый Тихоныч так божится
Из-за каждого гроша,
Что Ванюха только ежится:
«Пропади моя душа!
Чтоб тотчас же очи лопнули,
Чтобы с места мне не встать,
Провались я!..» Глядь — и хлопнули
По рукам! Ну, исполать!
Не торговец — удивление!
Как божиться-то не лень…
И
пьяная простоволосая
баба тянулась руками, стараясь приподнять голову Бесприютного, припавшего к нарам, а сам Бесприютный как-то глухо и протяжно ревел.
Mитрич. Знаешь ты много! Да и спросить с вас тоже нельзя. Кто вас учит? Только
пьяный мужик когда вожжами поучит. Только и ученья. Уж и не знаю, кто за вас отвечать будет. За рекрутов так с дядьки или с старшого спросят. А за вашу сестру и спросить не с кого. Так, беспастушная скотина, озорная самая,
бабы эти. Самое глупое ваше сословие. Пустое самое ваше сословие.
Анисья. Вишь куда, в солому забрался. Аль хмель изнял? (Смеется.) Полежала бы я с тобой тут, да неколи. Пойдем, доведу. А уж как хорошо в доме-то! Лестно поглядеть. И гармония! Играют
бабы, хорошо как.
Пьяные все. Уж так почестно, хорошо так!
— А вам для чего это знать? Не ваше дело… Да пейте же, чёрт вас возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим сапогом. Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе… Она приходит под окно и начинает ругаться… Знаешь, как
бабы… вообще… Я, спьяна, возьми да и пусти в нее сапогом… Ха-ха… Не ругайся, мол. Она влезла в окно, зажгла лампу, да и давай меня мутузить
пьяного. Вздула, приволокла сюда и заперла. Питаюсь теперь… Любовь, водка и закуска! Но куда вы? Чубиков, куда ты?
Сцена представляет улицу. Справа старики сидят на бревнах, между ними дед. В середине водят хороводы
бабы, девки в парни. Играют плясовую и пляшут. Из избы слышатся шум,
пьяные крики; выходит старик и кричит
пьяным голосом; за ним хозяин, уводит его назад.
Еще первыми русскими насельниками
Пьяной река за то прозвана, что шатается, мотается она во все стороны, ровно хмельная
баба, и, пройдя верст пятьсот закрутасами да изворотами, подбегает к своему истоку и чуть не возле него в Суру выливается.
Солнце садилось. Нежно и сухо все золотилось кругом. Не было хмурых лиц. Светлая,
пьяная радость шла от красивой работы. И
пьянела голова от запаха сена. Оно завоевало все, — сено на укатанной дороге, сено на ветвях берез, сено в волосах мужчин и на платках
баб. Федор Федорович смотрел близорукими глазами и улыбался.